Домой Авторские рассказы.На овсах ОЖИДАНИЕ БОЛЬШОЙ ВОДЫ

ОЖИДАНИЕ БОЛЬШОЙ ВОДЫ

2105
0
первая охота

ОЖИДАНИЕ БОЛЬШОЙ ВОДЫ

Хорошо помню свою первую охоту: одноместную складную лодку, в которой переправлялись мы с отцом через разлившуюся весеннюю реку, тяжёлую, вязкую воду, протекавшую, словно расплавленный металл, совсем рядом у кромки борта; помню, когда переправились, оказалось – отец забыл охотничий билет и, оставив меня одного посреди разлива на крошечном клочке суши, поплыл обратно. Помню, как решил посмотреть на подсадную, а та, оказавшись раскрытой, заорала, и крик её казался оглушительным. Как закрывал ладонями уши, когда отец тихо и очень плавно поднимал ружьё к плечу. Выстрел – в полной темноте сноп огня из ствола, после которого отец выбрался из шалаша и ушёл в черноту ночи, а вернулся с удивительно красивой, гладкой и плотной зеленоголовой птицей. Ночь тогда была очень холодной, мы сидели у костра под ольховым кустом, я мёрз и жался к отцу, а чуть в стороне, встряхиваясь время от времени, возилась в садке подсадная.

Но хоть после этой весны и выцарапал я гвоздём на игрушечном ружье номер, хоть и «охотился» всё лето за канюками, и лежала в моём кармане сложенная вдвое картонка с этим самым номером – мой первый охотничий билет, рассказать я хочу всё же о другой весне.

Купить в магазине "Русское оружие"

Заканчивал я тогда школу и ясно знал, что хочу от жизни. Был беззаботен, казалось мне, что и в дальнейшем всё будет также беззаботно и легко. И люди окружали меня те, с которыми легко было и ясно: отец, дядя Саша, брат Аркадий. Всё мне было понятно той простой ясностью, при которой нет надобности мудрствовать, погружаться в долгие тягучие раздумья. Находился я в какой-то переходности, невесомости, а от того и лёгкости. Состояние это было недолгое и совсем скоро как-то незаметно прошло. И теперь я только и делаю, что всё пытаюсь найти, хотя бы за край ухватить его. Тогда же я вроде как после бани был – чист, весел, беззаботен и как бы чуть пьян. Не знал я тогда, что совсем скоро придут в мою жизнь трудности и заботы, и узнаю я, что жить не всегда легко.

Особенная была та весна – всё ждали большую воду, очень много снега выпало в прошедшую зиму, а в начале апреля он за неделю сошёл. Ещё в марте приезжали мы с отцом на дачу, поднимали с пола, убирали всё то, что могла подтопить, испортить вода.

А через три недели, ранним ясным пятничным утром, хрустящим под моими ногами подмороженными за ночь лужами, я, прогуливая школу, шёл от железнодорожной станции Линда к стоящей у самых разливов деревне Остреево, дальше которой дороги не было, а только вода и вода, и затопленный березняк, на краю которого и стояла наша старая дача. Там уже ждали меня отец, дядя Саша и брат Аркадий.

Я нанял лодку, которая привезла меня сквозь березняк к самой дачной калитке. Меня встретили. Были все чуть возбуждены и восторженны, потому что то, чего ждали все долгую зиму, наконец, пришло.

В даче уже сняли с окон ставни, протопили печь, подсушили от зимней застоялости. Пахло заваренным чаем, хлебом свежим пахло – буханки лежали на столе, и ещё чем-то совсем уж мужицким, охотничьим: мокрой кожей, ружейным маслом и вроде бы даже сгоревшим порохом. А тепло в даче было разлито совсем не печное, более основательное и глубокое. Солнечное уже было тепло, солнце сквозь большие дачные окна наполняло комнату так, что приходилось даже жмуриться.

Хорошо было, да только за забором, на бескрайних разливах плавали уже утиные пары, хоронились по тихим плёсам осторожные селезни, — взяли тогда мы с Аркадием ружья и пошли, а отцы наши остались.

Не могу сказать, что охотились мы тогда правильно: не знал я ещё тяги, не было у нас подсадной в ту весну. Отцы же наши все эти дни давали нам с Аркадием возможность почувствовать себя взрослыми, научиться ответственности за свои поступки — давали охотиться самостоятельно.

А стреляли мы дроздов. Много их было в окрестностях: шумными ватагами кочевали они вдоль дачных заборов. На этих перелётах мы с Аркадием их и поджидали, по колено в воде бродили от берёзы к берёзе, высматривали. Вода уже подобралась под самую дачную калитку, затопила берёзовый лес, стоял лес вокруг дач в зеркале полоев – ветра почему-то не было совсем, не помню я ветра – отражался лес в этом зеркале неподвижными белыми стволами. И только мы с Аркадием волновали эти отражённые стволы, бродя в поисках дроздов в высоких болотных сапогах.

Да, я знаю, что очень, очень плохо стрелять по весне дроздов. Но был я горяч и молод, не менее горяч и молод и лишь чуть старше меня был Аркадий. И ужасно нам хотелось самостоятельно добыть хоть какую дичину.

Сначала весело было: мы стреляли, дрозды падали. Но очень скоро перестали дрозды нас подпускать на выстрел, невероятно тонко чувствуя дистанцию, разом снимаясь с насиженных берёз, перелетали на другие – не далеко, на виду, но не достать.

Стали мы тогда расходиться, хитрить, пытались загонять их друг на друга, но плохо получалось. Требовало это уже труда и какой-никакой смекалки. С удивлением вдруг обнаружили мы, что добыли-то не очень уж и много, а патронов много расстреляли.

Аркадий горячился, он вообще был азартнее меня – очень нужен был ему результат. Он спешил, стрелял не в меру, мазал. Мазал, конечно, и я. А дрозды становились всё строже и строже.

Но перед закатом почему-то разбились их большие стаи, и расселись они поодиночке на самые высокие берёзы и запели. Оказалось, что могут они ещё и петь. Разошлись и мы с Аркадием – подальше, чтобы не мешать друг другу, стали пробовать подходить к поющим. Стало по низу уже сумрачно, сгущалось с каждой минутой, а там, наверху, где пели дрозды, ещё освещало их солнце. Хорошо их было видно, освещённых — выбрал я себе одного. Он не улетел и даже не обеспокоился, когда я подошёл под самую берёзу, а всё пел и пел. Я выстрелил, и он плюхнулся с высоты в воду.

Вышел я потом из затопленного березняка на сухое, устроился на пеньке, сидел и слушал, как время от времени бахал Аркадий. Я хорошо видел сквозь голые ещё тальники его крадущуюся фигуру, видел, что стрелял он не в меру, спешил… В этом была наша с ним великая разница – он спешил и хотел попробовать всё, а мне время от времени необходимо было посидеть на пеньке и оглядеться.

Весь следующий день плавали мы по разливам, искали по укромным затопленным полянам селезней, а некоторые из них были уж вместе с утками, и чтобы в азарте не выстрелил Аркадий по утке, я каждый раз предупреждал его, шептал в ухо.

К вечеру оказались мы на небольшом острове посреди разливов, стояли на острове несколько дубов, усыпан был остров прошлогодними дубовыми листьями. Мы как-то неожиданно в сумерках ткнулись в него лодкой, решили выйти размяться да и задержались. Уже дрожали на воде дорожки от огней стоящей на краю разливов деревни Остреево, тянуло с воды холодом и чем-то тонко-неуловимым, чётче и круглее стали звуки – уже невозможно было определить, далеко ли, близко ли постукивает весло о борт плоскодонки, переговариваются в этой плоскодонке мужички, вышедшие на острожный свой промысел.

Не помню уже, о чём мы говорили, но сидели на острове долго. Потом луна вышла: показалась над горизонтом, поднялась и залила всю округу своим светом. Вдруг Аркадий

толкнул меня в бок, приложил палец к губам и потянулся за ружьём, прицелился. Полыхнуло из ствола и тут же оглушительно грохнуло, и пошло скакать по разливу эхо выстрела.

Аркадий вскочил, побежал к воде, вернулся обратно. Всё это так быстро произошло, что я как сидел, прислонившись спиной к дубу, так и остался сидеть. Аркадий принёс утку – увидел он её на воде в лунном свете. Протянул мне.

— Вот,- сказал он, — думал селезень.

Почему-то я почувствовал себя скверно, будто это я перепутал, будто и я виноват.

Уже давно надо было возвращаться, но не знали мы, что делать с убитой уткой – везти на показ отцам или оставить. Замерцал на берегу далёкий огонёк костра и раздались оттуда один за другим два выстрела, следом ещё два. Нас искали.

Утку мы всё же взяли с собой. Долго и аккуратно плыли, стараясь не наскочить на затопленные кусты. Дядя Саша зашёл в воду, подтянул лодку к берегу. Мы вышли, подошли к костру – было холодно.

— Ну вы, ребята, даёте, — сказал отец и подмигнул мне. – А ночь-то хороша! Пошли в дом, там весело.

Добычу нашу позорную оставили мы в лодке. А в даче было шумно, накурено — приехали к нам отцовы друзья-охотнички. Стол завален был… Ах, чем он только не был завален! Все разом обернулись на нас, на секунду замолчали и снова загалдели ещё громче, потащили нас, сырых и грязных, сразу за стол. И водки налили, а что ж и не налить – было нам уж почти по восемнадцать. А посередине стола стояла огромная кастрюля и уже раскладывали из неё по тарелкам. Славную готовит мой отец картошку – мнёт её с салом и луком, томит после на печи, и когда ешь, нет уже ни лука, ни сала, а одна только вкуснотища.

Долго сидели, говорили. Выходили курить в живую апрельскую ночь, наполненную запахами, звуками, возвращались за стол и снова говорили. А мы всё слушали. Спать разошлись уже глубокой ночью, когда уже на самый верх неба забралась луна, и крепко морозило последним апрельским морозом.

Ночью я проснулся от холода и сразу вспомнил про утку. До утра ворочался и, чуть засерело, вышел за калитку к лодке. Но на её борту уже сидел отец и курил. Я сел рядом и уставился на колышки, которыми мы обозначали кромку разлива. Вода поднималась так быстро, что эти метки приходилось переставлять в день по нескольку раз.

— Как же ты так? – спросил отец.

Наверное, мне надо было сказать, что это не я, но сказал только:

— Темно было…

— Зачем же стрелял, раз темно?

Я промолчал. Отец поднялся:

— Дело сделано, щипай, потроши, — сказал и ушёл.

Утка вмёрзла в лёд на дне лодки и никак не поддавалась. И тут из калитки стали выходить отцовы товарищи, они видно позавтракали уже и отправлялись дальше по своим охотничьим делам. Только выходили они почему-то не все разом, а тянулись один за одним, будто каждый последующий стоял за калиткой и курил, ждал, когда можно будет неспеша пройти мимо меня, посмотреть. Проходили, смотрели и молчали. И я не знал, что они про меня теперь думают, и от этого ещё ниже склонялся над лодкой и боялся взглянуть на проходящих мимо, потому что то, чего могли они про меня думать, додумывал я себе сам.

Я дождался Аркадия, рассказал ему о разговоре с отцом, и что ничего уже не поделаешь, что надо её щипать.

Было ужасно стыдно и уж никак невозможно расположиться на виду: щипать, палить, потрошить. Взяли мы утку и ушли кромкой разлива в дальний дубняк. Щипал и потрошил утку Аркадий, а я всё боялся, что найдёт он в ней яйцо. Почему-то тогда для меня это было страшнее страшного – найти в утке яйцо.

А днём мы снова стреляли дроздов. В этот раз мы не мазали совсем, и как-то всё легко у нас получалось: не боялись почему-то нас дрозды, не улетали далеко после выстрелов – легко и беспечно, будто совсем не сожалея, оставляли под деревьями битых своих сородичей. А день был тёплый, солнечный – такой замечательный был денёк, что, наверное, было дроздам не до таких глупостей, как смерть.

Долго мы гоняли их из одного угла березняка в другой, набили уж больше десятка, устали, вышли на сухое, остановились передохнуть. Тут-то дрозды нашли нас уже сами – всей своей квохчущей стаей расселись они на ближайших берёзах, было до них всего ничего. Одновременно потянулись мы к ружьям, приложились, но не стреляли. Я ждал, что выстрелит первым Аркадий, а Аркадий, видимо, ждал, что я.

А потом он медленно-медленно положил ружьё снова рядом с собой.

— Что? – спросил я.

— Да хватит, наверное. Куда их?

…На ужин были у нас дрозды и шулюм из утки. То, что не я убил её, отцу я так и не сказал, да и это было уже совсем не важно.

А вода, так и не добравшись до крыльца нашей дачи, стала вдруг разом отступать, скатываться в исконное своё русло. Через две недели, когда березняк подёрнулся зелёным, приехали мы с отцом на дачу уже вдвоём и расставили в даче всё на свои места.

Вот с тех самых пор, из года в год, когда по ночам начинают кричать в ельниках неясыти, и, пугая зайцев, оседает по речным поймам снег, становлюсь я снова лёгок немного растерян и будто чуть пьян — я жду большую воду.

ОСТАВЬТЕ ОТВЕТ

Please enter your comment!
Please enter your name here